У кaждого человекa есть свои тaйные,
чудесные воспоминaния — детствa, или молодости,
или дaже зрелости, кaкие-то особенно
дрaгоценные клочья прошлого.
Кaкой-то летний день, берег моря, чьи-то словa,
или чье-то молчaние, или рaзговор.
Мы знaем, что от этого воспоминaния в реaльной жизни
не остaлось ничего: молодые и стaрые его учaстники
либо умерли, либо неузнaвaемо изменились, сaмый дом
сгорел, сaд вырублен, местность трижды переменилa
нaзвaние, может быть, нa том месте рaзросся дремучий
лес или нaоборот — сделaли новое море. Мы с этим своим
воспоминaнием совершенно одни нa свете, с ним нaедине
(точно сон, когдa мы тоже со сном нaедине), мы с ним
с глaзу нa глaз. И когдa мы умирaем, то эти прелестные,
тонкие, тaйные, только в нaс существующие видения
тоже умирaют. Их никто никогдa не восстaновит.
Кaждый человек есть сосуд, в котором живут эти
мгновения. Аквaриум, в котором они плaвaют…
[Н. Берберова]
Пишу это сейчас потому, что сказать по правде, в данный момент не по себе. Сейчас ночь, обычная летняя минская ночь с субботы на воскресенье. Что-то заставило задуматься, напрячь память и вспомнить удивительную историю, случившуюся со мной гораздо раньше. Событие из старых новостей совершенно неожиданно оказалось продолжением старой истории. Словно две детали головоломки неожиданно встали на свои места, открыв что-то такое глубинное и страшное, что и рассказать тяжело, но и держать в себе ещё тяжелее. Тут как-то надо провести аналогию с призраками, преследующими человека из прошлого. Но не своего, а чужого прошлого. Преследующими за ошибки людей, которых уже нет. Людей нет, а ошибки остались. Но чтобы изложить всё последовательно, потребуется очень много букв. Сейчас соберусь с мыслями и напишу.
Значит так. В то время я работал младшим научным сотрудником в одном научно-исследовательском институте Академии Наук Беларуси. Не знаю как сейчас, а тогда в учреждениях НАНБ ещё сохранялась атмосфера советских НИИ, воспетая Стругацкими в их “Понедельнике”, который начинается в субботу. Может быть, с 60-х годов она как-то изменилась, обогатилась застойными мотивами 70-х, эклектикой 80-х, наконец свободой и безумием 90-х. Но общая атмосфера была именно той. Я думаю, она вообще изначально была присуща всем без исключения советским и пост-советским НИИ, потому, что система науки в СССР была замкнутой и самоориентированной, словно система каких-нибудь буддистских монастырей. Было в ней что-то вневременное, чудовищно инертное и неподвластное никаким серьёзным изменениям извне.
Работать в таком учреждении легко, просто и приятно, особенно молодому специалисту, угодившему туда по распределению. Было очень интересно исследовать институт. И здание, и систему, сам организм учреждения. Меня там знали почти все и я, в свою очередь, знал всех, потому что чинил и настраивал им компьютеры и сети. Это давало возможность бывать не только там, куда мог попасть любой, но и подниматься на чердак, на крышу, покрытую нагретым на солнце бурым старым железом, спускаться в подвалы, скрывавших в своих прохладных и затянутых в паутину глубинах невообразимые артефакты, начиная с коллекций черепков, добытыми какими-то сгинувшими в пучину времени археологами и заканчивая залежами списанных печатных машинок, окружающих монументальный остов одной огромной машины размером со шкаф.
Вот про эту последнюю древность стоит рассказать поподробнее, поскольку именно из-за неё всё и заварилось. Это что-то очень старое, в очень плохом состоянии и покрытое без преувеличения, сантиметровым слоем пыли. Это явно было нечто электро-механическое с клавиатурой как у печатной машинки, но остальные детали ставили в тупик. Медные трубки, желобки, валики и словно бы радиаторные соты, причём всё варварски вырванное со своих мест, сплющенное с какой-то нечеловеческой бессмысленной яростью, искорёженное, перепутанное и разбросанное по всему подвальному помещению. Под консолью с клавиатурой имелся ящичек, вроде автомобильного бардачка. Внутри обнаружилась перьевая ручка с засохшими в камень чернилами, и связка ключей с красивым ретро-брелоком (его взял себе). Тайну машины эти находки никак не прояснили и в конце концов я додумался спросить про неё своего начальника, проработавшего в системе всю жизнь. Он припомнил, что в 60-е годы по какой-то научной программе сотрудничества с ГДР, Академии Наук выделили безумно хайтековый по тем временам агрегат, представлявший из себя нечто вроде гибрида печатного станка и механического текстового процессора. Текст набирался на клавиатуре, при этом три последних строки были видны на экранчике (не электронном) и их каким-то образом можно было даже редактировать. Потом по нажатию особого рычага эти строчки уходили во встроенный аппарат под названием “линотип”, отливавший их типографскую матрицу из расплавленного свинца. А когда таким образом набиралась целая страница макета, она могла быть отпечатана в неограниченном кол-ве экземпляров. Агрегат был громоздким и очень сложным. Как сказал мой шеф, в Президиуме никто долго не мог понять зачем эта штука нужна и как с ней работать, в конце концов она слегка поломалась, её отдали институту где она сразу же поломалась полностью и была спрятана с глаз долой в подвал. Поскольку половину кишок машины составляли цветные, драгоценые и полудрагоценные металлы, их кто-то разворовал ещё в начале 90-х годов, но сама она по-прежнему числилась в забытых реестрах материальных ресурсов под каким-то инвентарным номером. Как и другие экспонаты подвала.
Чтобы получить доступ а такие места, надо иметь предлог, но я мог его придумать. Я даже тайком сделал копию ключа от двери, ведущей в главный корпус Президиума Академии наук, к которому примыкает Институт. Вообще-то вход в то здание осуществляется по пропускам, это охраняемый объект, но благодаря ключу я мог попасть туда в любое время через служебный проход на втором этаже. Зачем это мне было нужно? Да просто было интересно исследовать. И вот почему:
Если вы когда-нибудь видели главный корпус Академии Наук в Минске, то, вероятно, хорошо помните полукруглую двойную колоннаду перед входом. Это первое, что бросается глаза. Массивные колонны высотой с 5-этажный дом отгораживают пустую площадь с доброе футбольное поле и ничего не подпирают. Функциональной нагрузки они не несут. За всю историю данного сооружения они пригодились лишь раз, да и то немцам. Которые во времена Второй Мировой использовали их чтобы натянуть колючую проволоку и превратить коробку сгоревшего здания в зону заключения для пленных. Над колоннами располагается этакий полукруглый.. скажем так, портик с крышей. Если присмотреться повнимательней, то с внутренней его стороны можно заметить круглые окошки. Следовательно, портик полый, там внутри находится длинный коридор. По-видимому, это очень странное место. Я слышал туманные упоминания о нём от некоторых сотрудников, которым довелось знать людей, побывавших ТАМ.
Вообще надо сказать, убери эту пафосную колоннаду, и здание Академии несмотря на свою массивность будет выглядеть довольно невзрачно. На проспект смотрит парадная внешняя сторона в которой 4 этажа. С внутренней же стороны это вообще ничем не примечательная 3-этажная коробка, точнее две коробки, по крыше которых со стороны проспекта вместо последнего этажа идёт фальшивый портал. В общем, сплошная видимость чего-то большего чем фактически имеется. Что мне порой напоминает некоторых нынешних деятелей от науки. Впрочем, вернёмся к зданию. Фактически большую часть его центра занимает пустота — внизу холл и над ним Большой Зал. Чтобы попасть в объём зала, надо предварительно пересечь внешний объём отгороженный колоннами, затем преодолеть охраняемый вход внутрь здания, пересечь огромный холл и по центральной лестнице подняться наверх.
Лишь оказавшись в Большом Зале и погрузившись в безвременье мягких советских кресел, огромных бархатных штор на окнах, пропускающих лучи солнца в которых безмятежно танцуют золотистые пылинки, почувствовав эту особую отгороженность, надмирность… понимаешь, что оценивая таким скептическим образом здание был не справедлив по отношению к архитектору, создавшему его. Здание спроектировано так, чтобы парадная часть бросалась в глаза, заслоняя всё остальное. В действительности же это своего рода лабиринт. Это лабиринт не только в топологическом плане. Хотя, конечно, в коридорах, расходящихся в два крыла можно с непривычки долго бродить. Некоторые из них внезапно заканчиваются тупиками, а в кое-какие кабинеты первого этажа можно попасть только через второй. Ходили также слухи, что некоторые смотрящие во двор окна последнего этажа ведут в помещения, куда обычным способом попасть вообще никак нельзя. Но кроме того, это ещё и лабиринт информационный, разделённый на свои административные сектора.Человек с улицы сюда не попадёт. Сюда не попасть иначе, чем следуя по связям, ссылкам из других мест. Отсюда расходятся невидимые ниточки, ведущие в разные другие места и организации. Это лабиринт системный. Вроде лабиринта из игры Prince of Persia, очень хорошо описанной Пелевином в его известной повести “Принц Госплана”. В начале 90х годов играть в «Принца» очень любили в различных НИИ и других интеллектуальных учреждениях. Не знаю, есть ли тут какая-то связь. Во всяком случае, некоторые места в здании АН очень отчётливо ассоциируются с моментами из «Принца». Но чтобы их найти и увидеть, надо попасть в другую плоскость восприятия, выйти за границы стереотипов и внимательно посмотреть вокруг.
Помню, как сейчас помню – это же самое я кому-то задвигал много лет назад. Дело было в аспирантском общежитии на ул. Академической. Это такое непримечательное серое строение, начинающееся как раз за институтом. Мы отмечали сдачу кандидатского минимума. И вот сидели мы у кого-то в комнате, как водится, беседовали на разные темы, и я одной девушке там впаривал про этот самый лабиринт, топологический и эксистенциальный, благо последним экзаменом была как раз философия. Другие аспиранты тоже что-то стали рассказывать по поводу того, что не только это здание как лабиринт, а город Минск сам по себе вообще как лабиринт со своей историей и секретными местами. Про то, откуда взялась “Башенка Цанавы” на здании КГБ на проспекте, про то, что на крыше жилого здания с часами напротив, до сих пор (ну, то есть на тот момент конечно) висит польский церковный колокол, которым эти часы должны были отбивать время, и что-то там ещё. А один товарищ рассказал байку про то, что когда ещё до войны проектировали здание Академии Наук, то какой-то важный руководитель того времени, большой киноман, возжелал смотреть кино на большом экране не уходя далеко от своего кабинета. Потому в главном актовом зале Академии предусмотрели скрытую кинопроекционную.
Тут я призадумался. Не сохранилось свидетельств того, что когда-нибудь в Большом Зале демонстрировались кинофильмы иди слайды. Однако технически такая возможность явно некогда имелась. На такой факт указывает наличие выступа на потолке с окошечками для проекционных аппаратов. Нет никакого видимого способа попасть внутрь. Никаких дверей или лестниц, никаких галерей ведущих к нему, ничего. Просто выступ, составляющий монолитную часть потолка, на изрядной высоте висящий над залом без всякой опоры. Очевидно, попасть туда можно лишь откуда-то сверху.
Сверху? Да. Если зайдя в Большой зал подняться вдоль его левой стенки до последнего ряда и выйти там на боковую лестницу, то мы получаем ключ к решению этой загадки. На площадке последнего этажа нет других выходов. Вниз спускается обычная лестница. Лестничные пролёты ведут и наверх, правда очень узкие, шириной для одного человека. Они поднимаются спиралью вдоль стен лестничного колодца. Поднявшись, можно заметить серую дверь. По идее, за ней должен начинаться проход, ведущий в проекционную каморку над залом. Лестница делает ещё несколько витков вверх. Места здесь действительно похожи на головокружительные колодцы с карнизами из Prince of Persia. Там есть ещё несколько дверей, одна из них, очевидно, ведёт в чердачное помещение и к лифтовым механизмам. Но лестница поднимается ещё выше. Над последним узким пролётом на потолке находится квадратный, обитый проржавевшим железом люк. Он не заперт. Точнее, тогда он был не заперт, но не удивлюсь, если и теперь. Есть вещи, которые не меняются.
Как-то раз, заскучав на какой-то принудительной конференции про духовное развитие славянских народов (на подобные мероприятия сгоняли младших научных со всех окрестных НИИ), я решил посмотреть что там наверху. Забравшись на последнюю площадку и привстав на цыпочки приподнял крышку люка. В лицо повеяло сыростью и почувствовался сквозняк. Внутри было совершенно темно. Конечно, ничто не мешало откинуть эту крышку наружу. А затем, в лучших традициях Prince вскарабкаться на перила площадки, подтянуться на руках, залезть в эту чёрную неизвестность и перейти на новый уровень, приблизившись к Принцессе. Или, потеряв равновесие, свергнуться в лестничный колодец, пролететь его весь до первого этажа, где текла размеренная повседневная жизнь, и размазать свои мозги о гранитные плиты там, где люди выходили покурить на лестницу и даже не задумывались о том, какие загадки скрывает привычная им среда.
Как знать, что случилось бы, если бы я решился тогда на подобную эскападу. Возможно, дальнейшие события никогда бы не произошли. Но я благоразумно собрался было спускаться вниз, как вдруг шум шагов и голоса снизу заставили инстинктивно пригнуться. Наверх поднимались рабочие, тащившие сварочный аппарат. Судя по звукам, они открыли одну из тех дверей, что вели предположительно к лифтовым и потащили его внутрь. Тем временем, я стал спускаться вниз, стараясь не шуметь. Из-за полуоткрытой двери раздавались голоса, а в дверном замке торчала связка ключей. И ничего в этом не было особенного, за исключением брелока на связке. Хоть его не пощадило время и он был весь заляпан краской, но тем не менее, не было никаких сомнений в том, что он является родным братом найденного когда-то в недрах той машины в подвале. Перепутать невозможно — пластик, но не современный, а как бы под слоновью кость, словно кнопки на старинной радиоле, и чёрные тонкие цифры инвентарного номера, чуть неровно выбитые нём. Точно тот-же брелок, что лежал в моём кармане, только мой лучше сохранился.
Я уже сидел в конференц-зале под заунывные речитативы со сцены на тему духовного развития славянских народов, а мысль про брелок и ключи всё не шла из головы. Ведь та машина, в обломках которых он был найден, она ведь сначала стояла где-то здесь, в главном корпусе. Ей мог ведать человек, занимавшийся техническим обеспечением, в том числе и оборудованием проекторской. Если так, то связка ключей, забытая когда-то в машине, вполне могла быть копией той связки у рабочих. Эта гипотеза требовала проверки на практике.
На следующий день, уже ближе к вечеру, удалось под каким-то предлогом взять у завхоза ключ от подвала. Почему-то казалось, что ту связку ключей уже не найду, но она по-прежнему лежала на месте. И вечером того-же дня мной было осуществлено очередное несанкционированное проникновение в здание Президиума.
Очень хорошо помню как шёл пустыми коридорами. Рабочий день уже закончился и на верхних этажах не было ни души. Лучи заходящего солнца косо прочерчивали пространство и ложились трапециями на красные ковровые дорожки. Паркет потрескивал под ногами. Было страшно, потому что никогда до этого мне не приходилось проникать в это святилище белорусской науки в столь позднее время. Теперь-то не притворишься посетителем, идущим по своим делам. Жаль только, что понял я это слишком поздно. В таком месте ведь всегда присутствуют вахтёры, охранники, уборщицы. На первом этаже там дежурит милиционер с автоматом, он всегда проверял у меня документы, случись посещать это заведение легальным способом. Не знаю чем я вообще руководствовался в этот момент, продолжая свой путь по скрипящему паркетом коридору до боковой лестницы, оттуда наверх, в обход закрытого Большого Зала в тот самый лестничный колодец. А вот и он. Наверх, наверх, в полумрак, по узкой лесенке, выглядящей со своими облезлыми крашеными стенами вдруг зловеще и мрачно. Вот и серая дверь на 2 пролёта выше чем вход в Большой Зал. Стараясь не звенеть я достал свою связку ключей, посмотрел на круглое отверстие замочной скважины и сразу же понял какой ключ брать. Такой круглый был только один, похожий на уменьшенный ключ от гаражных ворот. Замок щёлкнул.
С замиранием сердца толкнул дверь, она чуть поддалась но не открылась. Толкнул посильнее, затем изо всех сил, просто для очистки совести, будучи уже уверен, что она не поддастся, и тут раздался чудовищно громкий скрежет, эхо которого обежало весь лестничный колодец и несколько раз вернулось обратно. Без сомнения, охрана на первом этаже не могла не отреагировать услышав подобное. Ведь лестничный колодец идёт до самого низа и дверь из него ведёт в вестибюль. Снизу, совсем рядом, донёсся вроде бы возглас. Наверное, в этот момент дежурный совершал обход и сейчас прибежит сюда. Не отдавая себе отчёт в действиях, совершенно инстинктивно, я достал ключи из замка, распахнул дверь чуть пошире, очень быстро протиснулся в отверстие, схватился за что-то на внутренней стороне двери и закрыл её за собой, оказавшись в полнейшей темноте. Щёлкнул замок. Словно в ловушке. В ловушке!
Сердце, стукнув один раз, провалилось в какой-то колодец. Оглушённый, ошеломлённый и дезориентированный я застыл в незнакомой, чуждой темноте, пахнущей затхлостью и ждал, что сейчас топот ног наполнит лестничную площадку. Однако время шло, а ничего такого слышно не было, никто сюда бежать не спешил, стояла мёртвая тишина, словно в могиле. Вообще-то даже непонятно что лучше – быть арестованным охраной или оказаться вот так погребённым в каких-то служебных закоулках, где кричи – не кричи, а никто не услышит. В любом случае, положение моё оказалось на редкость идиотским. Никакого фонарика у меня также не имелось, а мобильники в те времена были уделом немногих. Да кто мог вообще про такое подумать! Десять минут назад сидел в своей комнате в институте за компьютером, из колонок лилась приглушённая музыка, а на столе передо мной лежала связка ключей. Решил просто сходить посмотреть, подходят ли. Ничего ведь не предвещало такой экстрим. И вот, где я? Где я теперь? Изнутри на двери можно было нащупать замок, но у него не было ни рукоятки, ни скважины.. Гладкие, видимо крашеные стены. И… слабое призрачное прикосновение к щеке, заставившее отпрянуть, врезавшись затылком в дверь. Контуры двери смутно различались, потому что снаружи немного проникал свет, но впереди лежала чёрная пустота. Сердце колошматилось с такой силой, что его наверное было слышно даже на лестнице. Я осторожно провёл рукой и нащупал, кажется, паутину, свисающую откуда-то сверху. В полнейшей тишине было отчётливо слышно, как рвались её нити. Постоял немного и двинулся вперёд. Я искал выключатель и действительно нашарил что-то электрическое, целый щиток с рубильниками. Стал его изучать и это последнее, что осталось в памяти.
В следующий момент я уже лежал на полу, зажимая онемевшую до локтя правую руку левой, а перед глазами плыли бесформенные цветовые пятна. Что же случилось? Очевидно, электричество. Меня тряхнуло током. Затем куда-то полетел и ударился головой. Я попытался встать, но невидимый пол как бы наклонился словно палуба корабля. Только этого ещё не хватало! Кое-как удалось сесть. И тогда я увидел свет. Слабый, пепельно-серый, призрачный, он пробивался из трёх прямоугольных окошек. Это, без сомнения, были окошки проекторской, в которую я скатился по этим твёрдым ступенькам, после того как отлетел от электрощита. Те самые окошечки на выступе на потолке Большого Зала, которые не так давно рассматривал, сидя на конференции. И вот теперь я попал в этот выступ на потолке Большого Зала. С обратной стороны! Но к этому моменту всё это уже перестало казаться интересным и занимательным. Мной овладел ужас.
Это был даже не страх оказаться обнаруженным, или не выбраться из служебных помещений, а какой-то глубинный, совершенно иррациональный, чёрный ужас. Не знаю почему, но мне казалось, где-то здесь, рядом со мной, покоится что-то забытое и страшное, жуткое. Что стоит пошарить руками и я нащупаю высохший труп, или что-то в таком духе. Не знаю даже как описать… Когда-то в детстве я боялся увидеть шахту лифта. Почему? Сложно объяснить это сейчас, даже самому себе. Я знал, что она есть там, за стенками. С обратной стороны дверей, с ТОЙ стороны. Область, где привычный знакомый мир заканчивается, и начинается мир-по-ту-сторону, место, в котором тебе бывать не положено, которое тебе не предназначается.
C того момента, как я поставил предыдущую точку в данном тексте и лёг спать на излёте летней ночи в июле 2011 года, прошло несколько лет. В общем-то, даже не несколько, а почти 10. Вышло так, что на следующий день после написания решил прогуляться по центру Минска, посетить здание Академии Наук, чтобы освежить воспоминания. Походил, повспоминал как убегал от охраны, как попал в чердачный коридор и ту комнату с обратной стороны большого зала. Вспомнил то, как нашёл там нечто, что было оставлено для кого-то много лет назад, но почему-то так и не было востребовано….
Размышляя над этим я шёл уже по площади Якуба Коласа, где неподалёку проходила оппозиционная акция, на которой люди хлопали в ладоши в знак протеста (погуглите “революция через социальную сеть в Минске” и “молчаливые акции 2011”). Дабы ликвидировать подобные проявления несогласия, власти тогда придумали винтить всех подозрительных на улице. Просто подбегают к тебе какие-то амбалы в штатском, ни слова ни говоря хватают за руки-ноги и тащат в микроавтобус без номеров. Именно это со мной и произошло. В отличии от протестующих, я стал сопротивляться и кричать, и один из амбалов попытался зажать мне рот своей потной ручищей, что и запечатлел кто-то из присутствующих журналистов. Потом это фото физиономии с зажатым ртом широко использовали в оппозиционной прессе для иллюстрации материалов про “молчаливые акции” и всякого рода репрессии с ними связанные…
Отсидев несколько суток ареста в ЦИП Окрестино я не стал дописывать текст, не до того было. Так и лежал он на жёстком диске компьютера. И вот сегодня снова летняя минская ночь, снова с субботы на воскресенье, только мы внезапно отдалились от момента начала повествования примерно настолько, насколько начиная рассказ я был отдалён от тех событий, что описывал. И вы — те, кто это сейчас читает, — вы тоже отдалены, вы в будущем относительно меня сейчас. Однако я знаю, что вы есть, и разделяющее нас пространство-время не мешает нам с вами сейчас как бы общаться, и одновременно вместе сопереживать тому, что происходило с вашим покорным слугой ещё раньше, тем злополучным вечером, когда я забрался в проекционную. Получается интересная штука — описываемое уже произошло, и в то же время всё ещё как бы происходит, и будет происходить далее. Удивительно, что начиная писать этот текст я изначально как раз и хотел рассказать про подобную связь. А ещё… про чёрный иррациональный страх, источник которого находится не здесь и не сейчас. Именно то, что я почувствовал тем далёким летним вечером, когда вдруг понял, что попал по ту сторону окошек проекторской. Но как наивен был я, считая возможным убежать от него, просто покинув то место…
Скажу сразу — да, действительно нашёл там труп. Я упал на этот труп. Только не человеческий, конечно. Мумифицированный, сплющенный, крысиный труп. Нет ничего необычного в том, что приступ иррационального ужаса пришёл ещё до того, как понял, на чём лежу. К этому моменту глаза уже успели адаптироваться к полумраку, царившему в кабинке. Никогда не забуду отвратительный, чёрный, скорчившийся крысиный контур на полу… И этот странный свет, отблеск умирающего вечера, сочащийся в зал через закрытые шторы, а оттуда в кабинку сквозь грязные пыльные стёкла. Эти стены в лохмотьях отваливающейся краски, паутину, низкий потолок. И особый запах затхлости, какого-то тлена, мёртвого времени. Подумать только, там, внизу, проходили конференции, симпозиумы, а здесь ничего не менялось с неизвестно каких времён…
Никакого проектора для кино в проекторской не обнаружилось, но круглая металлическая коробка для киноплёнки действительно лежала на длинном столе, рядом с остатками папки со сгрызенными в труху крысами бумагами. Помню, что когда взял коробку в руки, то под ней на столешнице осталось тёмноее пятно. Не сразу дошло, что дело в покрывающем там всё слое пыли. И ещё одна вещь там была. Очень странная. На столе сидел плюшевый мишка, какой-то допотопный, тоже погрызенный и распотрошённый. Вокруг него чернели разбросанные окаменевшие палочки цветочных прутиков и лепестки от них. Это очень хорошо запомнилось, потому что в полумраке показалось каким-то жутким. Становилось всё темнее и темнее. Различать детали стало уже невозможно. Если бы не найденный коробок спичек Слонимской фабрики, датированный 1973 годом, видимо сидеть бы мне там до рассвета. При их свете можно было рассмотреть замок двери, а затем помощью кромки металлического ключа наощупь долго кромсать в темноте дверной косяк чтобы добраться до язычка захлопнувшегося замка, отжимать его, спускаться вниз по лестнице, пробираться неосвещёнными коридорами. Чтобы не шуметь, я снял кроссовки и ступал по паркету в одних носках, но он всё равно скрипел и стрелял. Это было как в бреду. Наконец, весь в пыли, паутине и побелке, с трясущимися коленями, я прошёл через разделяющую корпуса дверь и немедленно запер её, словно по пятам уже шла погоня. Оказался в кабинете, и без сил упал в свё кресло, всё ещё держа в руках покрытую толстым слоем пыли кинокоробку.
Часы показывали за полночь. Это означало, что внизу вахтёр уже включил сигнализацию на входных дверях. Всякая попытка покинуть здание была бы зафиксирована в журнале, а вахтёр, если бы попался вредный, мог бы даже и охрану вызвать. Напрашивалась идея переночевать на работе. Вообще знавал я одного человека, который какое-то время натурально жил в здании Института. Так что почему бы и нет. Шторы задёрнуты, дверь заперта. Конечно, плохо, что ключ от комнаты не занял своё законное место на доске у вахтёра. Наверное тот даже уже поднимался на наш второй этаж и стучался в комнату, в то время когда я сражался с замком проекторской. Ну что-ж, придётся утром сделать вид, что ушёл вчера домой, забыв сдать ключи, вот и всё.
Я не рисковал выходить из комнаты, но в электрочайнике имелось немного воды. Смочил тряпочку, вытер махровую пыль со своей находки, а заодно и руки. Это была стандартная советская коробка от кинофильма, сделанная, кажется, из аллюминия. На крышке бросилась в глаза бумажная наклейка с надписью, но она совершенно пожелтела и разобрать там что-то было невозможно. К тому моменту я уже точно знал, что найду внутри катушку с 16-миллиметровой киноплёнкой. Раньше приходилось видеть такие коробки, и даже сам, для интереса, пробовал крутить их содержимое на кинопоекторе, который занимал своё место здесь же, на шкафу. Он в прошлом использовался для демонстрации учебных фильмов, а затем был списан и попал в руки моего шефа. Надо сказать, человек этот отличался стремлением собирать предметы, которое у некоторых усиливается при приближении старости, и может даже приобретать черты навязчивой мании. Такие люди могут забить всю свою квартиру разным хламом. Впрочем, супруга шефа контролировала ситуацию у него дома, так что ему приходилось это всё складировать на работе. Вот почему часть стены нашей комнаты занимала картотека, вроде библиотечной, на каждом ящичке которой значилась та или иная буква алфавита. Но это была не обычная картотека. Это была уже, если угодно, арт-картотека. Открыв ящичек с литерой “О” ты натыкался на старые очки, оправы и стёкла от очков, окуляр от микроскопа и пузырёк с биркой ”ортофосфорная кислота”. Литера “З”, кроме всего прочего, хранила в себе зубило, бывшую в употреблении зубную щётку и два десятка новых электрических зажигалок для газовых плит. Никогда даже не стоило предполагать, что выскочит следующим. Из неосторожно открытого ящичка под литерой “К” тебе на голову мог запросто выпасть кирпич. Во всяком случае нельзя отрицать, что старый проектор пришёлся очень кстати. В качестве белого экрана наконец пригодился огромный рулон финской бумаги, приобретавшийся отделом в те времена, когда планировалось заняться издательскими работами, которыми так никто и не занялся. Закончив все приготовления я потушил настольную лампу, затем запустил проектор.
То, что я там увидел, изменило всю мою дальнейшую жизнь.
Фильм был чёрно-белым, не очень хорошего качества. Не знаю имелась ли у него звуковая дорожка, проектор не мог воспроизводить звук. Началось всё с солидного титра на синем фоне: “АКАДЭМIЯ НАВУК БССР, Мiнск, 1966”, и ещё что-то про материалы авторского коллектива такого-то. Как же жалею, что не переписал тогда весь этот текст… Затем, без всякого перехода, на экране возникло нечто, мельтешащее наподобие скомканного клетчатого флага, которым машут на финише во время автогонок. Выглядело оно, конечно, очень специфически. Когда я останавливал плёнку и изучал отдельные кары, то пришёл к выводу, что каждый кадр представляет собой, по-видимому, фотокопию с листа бумаги, распечатанного на алфавитно-цифровом печатном устройстве. По краям листов шла тонкая координатная сетка, а внутри множество чёрных символов (по-моему это была буква “Ш” или “Ц”) образовывали рисунок по принципу ASCII-графики. Рисунок абстрактный, но трёхмерный, изображающий плоскость, вроде резиновой шахматной доски, которую растягивают и выкручивают под невообразимыми углами. На каждом кадре запечатлевался новый листок с таким изображением, и все вместе они образовывали анимацию. Врял ли её сделали вручную. Помню, возникла мысль, будто каждый кадр просчитывали с помощью компьютера как морфинг трёхмерного объекта, как ни фантастически это звучит, затем печатали на большом листе бумаги и фотографировали. И так сотни, тысячи кадров. Читал, что в СССР по такой технике отрендерили и сняли в 1968 году мульфильм “Кошечка” на машине БЭСМ-4.
В отличии от “Кошечки”, эта лента напоминала скорее ожившую абстрактную картину “Движение в квадратах” художницы Бриджит Райли. Рисунок отличался более хаотичным характером, но создавал ту же иллюзию. Грани между чёрными и белыми прямоугольниками словно пульсировали. Шахматная поверхность с огромной скоростью искажалась, вытягивалась, схлопывалась и вновь расширялась. Смотреть было забавно. За всем этим беспорядочным мерцанием, если внимательно наблюдать, угадывалась система. Она угадывалась, но ускользала, дразнила, завораживала, играла в прятки с восприятием. Если внимательно смотреть, очень внимательно, то казалось, что на стыке этих граней на долю секунды возникало неуловимое изображение. На самом деле там ничего не было, там оказывалась пустота, но тем не менее, это сияющее нечто приближалось и приближалось. Какая-то особая чистая гармония. Которую уже почти можно ухватить, просто надо напрячься и сосредоточится ещё больше. Как-то вдруг, очень естественным образом, изображение превратилось в звук. Я услышал картинку, это было приятно, она звучала прямо в голове. Как будто тысячи скрипок и огромный хор затянули одну ноту, удивительно чистую, абсолютную, холодную, звучащую вне этого мира. Не знаю сколько длился этот особенный и прекрасный момент, но затем шахматная плоскость вдруг вывернулась наизнанку, и нота это, подпрыгнув, взвизгнула чуть ли не до до уровня ультразвука. И вот тогда… Всё стёрлось, поблекло. Всё стало лишь воспоминанием. Стало таким-же далёким-предалёким и постоянно удалющимся, как звёзды в нашей Вселенной. Как тот день от меня и как я от вас сейчас.
Сейчас день. Яркое солнце заливает светом Большой Зал, и выступ проекторской на потолке уже совсем не кажется загадочным или зловещим. Девушка в лёгком платье играет на пианино смутно знакомую мелодию. Пианино, надо сказать, всегда стояло там у стены сцены, хотя раньше не приходилось видеть, чтобы на нём играли. Я же сижу сейчас совсем рядом на стуле, причём тоже на сцене, там, где обычно восседает президиум. На ковре лежит винтажный чемодан с откинутой крышкой, от которого тянутся провода к двум устройствам, похожим на катушечные магнитофоны. Катушки вращаются. Несколько проводов тянутся и ко мне. Точнее к штуке с датчиками, надетой мне на голову. Но это совсем не напряжно, хотя и немного щекотно. Я улыбаюсь и беседую с кем-то вокруг. Эти люди мне, должно быть, хорошо знакомы.
Коренастый чернявый парень в цветастой рубашке и очках Ray-Ban с дымчатыми стёклами, сидя на корточках над чемоданом следит за аппаратом внутри. Он скалит в ухмылке отличные зубы и периодически одобрительно прищёлкивает пальцами. Рядом стоит второй, худой и высокий, в сером костюме. Высокий рассудительно басит:
— Да пойми, нет никакого уже “на самом деле”. Это поиск истины, а наука поиском истины дааавно не занимается. Наука строит эффективные объяснительные модели. Причём такие, которые может переварить математический аппарат.
— Ты ещё скажи, что истины нет. — возражает чернявый. — Если её нет, то и математический аппарат ляснется к чертям. Как там в ЭВМ… если истина, что то равно этому, то вычислить сё. Верно, Олег?
С этими словами он кивает в мою сторону. Высокий тоже смотрит на меня. Это продолжение разговора и я отвечаю, что, мол, да. А сам понимаю, что зовут меня отнюдь никакой не Олег. Более того, я не представляю о чём мы беседуем и даже не могу припомнить имён своих собеседников. Это очень странно. Казалось бы, в такой ситуации следует начать испытывать беспокойство, тревогу, но я ощущаю лишь лёгкую, не пугающую, дезориентацию и головокружение. Ведь вокруг так хорошо, солнце светит так ярко, вокруг друзья и мы заняты чем-то очень важным и интересным. Наверное это какое-то временное наваждение, которое сейчас пройдёт.
Высокий лениво парирует:
— Женька, заметь, я не говорю, что понятия истины нет. Я говорю, что не существует понятия “на самом деле”. Мы не можем сказать что фотоны на самом деле волны. Или что это в действительности частицы. И вообще, что такое на самом деле волны, и что такое частицы? Это просто две разные математические модели. В некоторых случаях первая лучше описывает наблюдаемые явления, а в некоторых вторая. Вот и всё.
Тот, кого назвали Женей, прикрывает глаза и даже слегка отворачивается в сторону, изображая на лице горькое недоумение учителя, только что услышавшего от лучшего ученика несусветную глупость. Затем, не глядя на высокого, эффектно вскидывает руку с указующим прямо на него пальцем:
— Между прочим, Паша, ты только что сам сказал, причём сам, что фотоны, подчёркиваю, на самом деле ни что иное, как математические модели. Весь вопрос тогда — модель чего? А хочешь знать где ошибка? Ты не слышишь, что слова говорят сами за себя. Послушай как они звучат. На деле! В действительности! Действие, эксперимент. Вспомни диалектику. Практика есть критерий истинности. Вот! Реальность это реализованная возможность.
Паша усаживается верхом на пустой стул и задумчиво трёт пальцами переносицу.
— Если бы кто-то реализовал возможность слушать внимательно, он бы услышал, что я говорю про невозможность определить суть наблюдаемых явлений. Всё что мы можем, это построить модель, чтобы проверить, насколько она подверждается в опытах и всяких там эм… эмпирических наблюдениях. Или не подтверждается. Завтра кто-то предложит новую модель, которая будет лучше соответствовать. И так до бесконечности. Модели, естественно, придумываем себе мы сами. Никто, будучи в здравом уме, не станет утверждать, будто явления окружающей реальности сами по себе математическая модель. Кто придумал тогда эту абсолютную модель? Это ты в идеализм какой-то забрёл. Если не хуже.
Чернявый в пылу дискуссии перестает следить за аппаратом в чемодане и принимается доказывать, что математика, дескать, описывает объективные закономерности высшего порядка, поэтому является самой дальней противоположностью идеализма, которую только можно вообразить.
— Математика это наука, в которой мы никогда не знаем, о чём говорим и насколько правильно то, что мы говорим. Бертран Рассел. — это в какой-то прострации вворачиваю в разговор я сам. И действительно, я не очень понимаю, откуда такая фраза взялась в собственной голове, но мне отчаянно хочется преодолеть это и перебросить шаткий мостик между памятью и бесконечным настоящим моментом, казалось, не имеющим ни прошлого, ни будущего.
— Меня вообще пугает ваша математика. — произносит девушка, извлекая из пианино звучный заключительный аккорд и поворачиваясь к нам лицом. Голос у неё оказывается ниже чем ожидалось, с бархатными интонациями, а гласные она несколько растягивает.
— Что не мешает тебе её использовать! — улыбается Женя.
— Мешает. А надо. Современная нейрофизиология…
В этот момент дверь, ведущая в зал с парадной лестницы распахивается, и на сцену врываются двое мужчин средних лет. Оба в полосатых синих костюмах, но тот, который потолще, явно начальник. И он определённо недоволен.
— Что за чёрт? По какому праву тут находитесь? Как вы проникли в помещение?
— Всё в порядке. Согласовано с Василием Феофиловичем. Научный эксперимент. — солидно басит в ответ Павел, демонстрируя какой-то ключ, со знакомым белым брелоком.
— Эксперименты ставьте у себя в лаборатории. А вы находитесь в административном корпусе и занимаетесь неизвестно чем. Точнее я вижу чем вы занимаетесь. Музыку записываете! (кивок в сторону “магнитофонов” и всё ещё сидящей за фортепиано девушки). В рабочее время!
— Да уж точно — бормочет чернявый Евгений и со щелчком поворачивает ручку в своём аппарате. Данное казалось бы безобидное действие что-то неуловимо изменяет в окружающем мире.
Точнее, это действие не изменяет, а…
…изменило. Уже изменило. Как будто неслышно лопнула туго натянутая невидимая нить, на которой я, словно марионетка, болтался в вязком киселе бесконечного, не имеющего ни начала ни конца “сейчас”, среди вечно танцующих в золотом свете солнца пылинок. От этого толчка я чуть было не потерял равновесие на стуле, и затем уставился на свои руки. Ведь руки-то были не мои. Чьи-то незнакомые руки. Другие пальцы, толще и короче, чем мои, другие запясться. А если потрогать лицо, то и оно, кажется, чужое. Вот теперь мне стало страшно. Вспомнилась книжка под названием “Человек, который принял жену за шляпу”, посвящённую разного рода тяжёлым поражениям мозга и связанным с этим курьёзам. Там, кажется, описывался случай, когда у пациента напрочь отказал перевод информации из кратковременной в долговременную память, из-за чего он помнил лишь то, что было много лет назад, до травмы, и то, что произошло в течении последних 5 минут, а всё остальное терялось. Причём обычно он этого не замечал. Что если нечто подобное произошло и со мной? Но ведь тогда окружающие должны были бы быть в курсе. Невольно я прислушался к дискуссии:
— …и мы сейчас составим акт. Служебное помещение, содержащее материальные ценности.
— Спуститесь, да посмотрите чья подпись…
— Да пускай хоть Эйнштейн! Я материально ответственное лицо. Этот ключ выдаётся по допуску, а не по подписи. Мы не в детском са…
Кто-то осторожно снимает, а точнее снял с моей, то есть чьей-то чужой головы провода. Аппаратура была упакована, а перепалка перенеслась в коридор. В конце концов Павел и двое в синих костюмах отправились подписывать какой-то акт. Напоследок Женя хлопнул Пашу по плечу, сказав, чтобы он не нервничал, всё, дескать, уладится, как только освободиться Василий Феофилович. После чего часть чемоданов с аппаратурой взял он, а оставшуюся часть я, потому что, понятное дело, Ритка (как он её называл) нести их не должна. Всё это я проделывал на автомате, размышляя о том, что же случилось, почему я утратил память, и как это связано с тем опытом, который мы проводили. Тем временем, мы втроём уже спускались по лестнице главного корпуса вниз.
— Куда понесём, к тебе?
Не сразу дошло, что вопрос обращён ко мне. И я произнёс чужим голосом:
— Куда ко мне?
— Ну куда, в институт.
Институт… конечно же! Пусть с моей памятью что-то не то, какие-то пробелы, и искажения, но не могут же быть ложными сразу все воспоминания. Значит, я действительно там работал, и, видимо, всё ещё работаю. Я промычал Жене что-то утвердительное. А затем мы пересекли вестибюль и вышли на улицу. Здесь поджидало очередное потрясение. Вместо обычного газона и дорожки ко входу в метро, за коллонадой начинался сквер, в котором успели вырасти ели, высотой почти до третьего этажа! Да что же это такое… Сколько лет прошло с момента моей экспедиции по ту сторону окошек проекторской? Насколько это отдалённое будущее? Несмотря на замешательство ноги помнили дорогу и я повернул налево, в отличии от своих спутников, почему-то направившихся прямо. Заметив недоумённые взгляды я жестом показал им, чтобы шли вперёд, и растерянно поковылял вслед за ними. Проспект неузнаваемо преобразился. Проезжая часть сузилась чуть ли не вдвое, оставив по обеим сторонам широченные тротуары из не слишком ровного белого асфальта. Вход в метро бесследно исчез. Также исчез кинотеатр “Октябрь” на противоположной стороне, а вместо него зеленели какие-то клумбы и насаждения, в том числе, как мне показалось, даже две пальмы, а за ними виднелся полукруглый вход в невысокое деревянное здание с афишами на стенах. Автомобильного движения почти не имелось, вдобавок за деревьями, высаженными вдоль обочины, его не сразу можно было заметить, но когда, наконец, я сфокусировался на нём, чемодан с аппаратурой выскользнул из ослабевших пальцев и с отчётливым звуком бъющегося внутри стекла шлёпнулся на тротуар. Так ведь это… это походило на масштабные съёмки фильма про СССР середины прошлого века. По дороге лениво ползли допотопные грузовики ГАЗ-51 с деревянными грузовыми кузовами, редкие легковые “Победы”, 21-е “Волги” и “Москвичи”. Стояла удивительная для центра города тишина. Мимо, издавая надсадный звук “И”, проплыл такой же древний на вид округлый троллейбус синего цвета, у которого над обычными окнами на скате крыши располагались ещё и дополнительные овальные. Словно какая-то пелена свалилась с глаз и многочисленные детали сразу обрели смысл. Это было не будущим, а прошлым. Очки Жени не были никакими хипстерскими Ray-Ban, это просто старомодные очки вроде как у Шурика из “Кавказской пленницы”. И эта правильная, книжная речь всех вокруг, и эта одежда, причёски и даже вычурный газетный киоск в отдалении не вызывали никаких сомнений. Я оказался в Минске из прошлого, в теле какого-то чужого человека, но не помнил как и когда это произошло. Я даже не сразу понял, что всё вокруг, сначала показавшееся вполне современным, на самом деле является архаикой из времён ещё до моего рождения. Да ещё и эти пальмы через дорогу! Этому нет и не может быть никакого рационального объяснения. Неужели вот оно — безумие?
Я безвольно сполз вниз на чемодан. Сердце колотилось как бешеное, голова кружилась, но всё вокруг не утрачивало своей предательской реалистичности. Каждая заклёпка на удаляющемся троллейбусе, каждая трещинка на залитом солнцем асфальте под ногами, который кое-где продавило вверх мощными корнями деревьев, выглядели абсолютно чёткими, настоящими. В тёплом весеннем воздухе ощущался даже лёгкий аромат хвои, вперемешку со специфическим, смутно знакомым дымком горелого моторного масла от проезжающих грузовиков.
Мои спутники испуганно звали и трясли меня, присев на корточки рядом. Они решили, что мне стало плохо. “Ребята” — наконец выдавил я из себя; “Это не сердце. Это мозг. Со мной что-то случилось… Только не пугайтесь. Но я ничего не помню до того момента, как мы… ну, сидели в актовом зале там. Скажите, какой сейчас год? Это не шутка, я действительно не помню.”. Они начали задавать вопросы про самочувствие, в конце конце девушка с профессиональным видом, хотя и очень обеспокоено, посмотрела мои зрачки, заставила следить взглядом за карандашом, которым помахала перед лицом, а затем сказала, что сегодня 10 мая, 1965 года, понедельник. Дальше всё несколько смазалось, но вышло так, что они решили отвести меня в аспирантское общежитие, где жила Рита, так как оно тут в двух шагах, а дальше надо найти Пашу, и решить что делать. Пока мы шли вверх по Академической, Женя с Ритой, поддерживая меня под руки, обсуждали между собой, могла или не могла запись мозговой активности спровоцировать амнезию. Женя утверждал, что это никак невозможно, поскольку токи малой частоты, гальваническая развязка и что-то в этом духе. Я, ощущая себя овощем, смотрел по сторонам. Улица Академическая мало изменилась, разве что деревья стали меньше и высоток на горизонте не было. Всё вокруг выглядело знакомым, и вместе с тем непривычно спокойным, безмятежным, словно мы находились не в центре столицы, а в небольшом областном городке. На остановке притормозил автобус “ЛАЗ” с раструбом воздухозаборника на крыше (такие я пару раз видел лишь в раннем детстве) и, шипя сжатым воздухом, распахнул узкие дверцы. Из передней лихо выпрыгнул парень в водолазке, чтобы галантно подать руку сходящей блондинке в широкой юбке и с причёской “конский хвост”. Они покосились на наше трио, но ничего не сказали.
— Скажите, а почему там, через проспект, растут пальмы? — ни к селу ни к городу спросил я, ещё больше испугав товарищей. Те не сразу поняли, про что речь, а потом Евгений буркнул: “Да они же в горшках! На лето выставляют, перед кинотеатром, для озеленения!”.
Продуктовый “аспирантский” магазинчик стоял на прежнем месте, но на нём красовалась яркая вывеска стильным шрифтом, а витрина была прозрачна и в ней виднелись трёхлитровые банки с помидорами-огурцами, огромная круглая головка сыра, а также выстроенные пирамидой консервы сгущёнки. Общежитие выглядело получше, чем там, в будущем, поновее. Кровати в комнате стояли не из ободранного ДСП под дерево, а металлические, с никелированными спинками, словно в прабабушкином деревенском доме. Опять возникло ощущение нового-старого, будто эта архаика на самом деле современней и удобнее тех предметов мебели, которые я помнил в мире будущего. А ведь, собственно, уверен ли я, что все эти предметы и мир будущего действительно существовали?
За неимением свободных стульев я сидел на этой никелированой кровати, рядом на покрывале лежал иллюстрированный журнал, на странице которого выделялось фото каких-то монтажников на высоковольтной линии, а рядом строчки:
“Весь мир поэзия
И я обращаюсь к тебе, душа моя
будь хорошим приёмником
чутким
многодиапазонным
всеволновым как XX век!
Приглушена одна волна — переходи на другую
чтобы ощутить поэзию как биотоки
людских сердец”
Женя побежал в главный корпус разыскивать четвёртого нашего товарища, а Рита стала осторожно расспрашивать что я помню, и помню ли я, к примеру, что мы обсуждали, когда я был здесь последний раз.
Стоп. Я ведь помнил, конечно же я помню, что-то такое смутно буду помнить, как беседовали в этой комнате про Минск, про башенку Цанавы на здании КГБ, польский колокол и про… про кинопроекционную над потолком Большого зала. Но ведь это же было не тогда, не в этом прошлом, а в моём собственном, настоящем прошлом из будущего! Какая-то рекурсия, бесконечный тоннель, как если два зеркала поставить одно напротив другого. Я посмотрел на девушку, сидящую напротив, на её встревоженное, и очень хорошенькое лицо, прямо в её умные глаза, и хотел сказать, что вспомнил, очень хотел, но никак не мог этого сделать. Я отдалялся в бесконечный тоннель между зеркал. А потом меня не стало.
Этот файл был записан почти сразу после описанных событий, и описывает то “путешествие” непонятной природы, в которое ваш покорный слуга отправился во время просмотра той самой киноленты. А пришёл в себя уже в негостеприимном помещении РОВД Первомайского Района Минска. Мне вменялось, что находясь в неадекватном состоянии я выскочил ночью в фойе НИИ, держа в руках коробку с киноплёнкой, спрашивал у вахтёра какой сейчас год, нёс околесицу, а прибывшему наряду охраны сообщил ложное имя, требовал немедленно позвонить в горком партии, и пришёл в большое волнение, узнав, что его уже не существует, как и СССР.
Эти идиоты решили, что я употреблял наркотики, но никакие тесты ничего не выявили. Тогда они пытались пришить хулиганство, однако не нашли ни потерпевших, ни материального ущерба. А я заявил, что, конечно, грубо нарушил трудовой распорядок, оставшись ночевать в здании. Но попросил учесть, что это произошло ненамеренно, просто я очень много работал, переутомился, и случайно уснул на рабочем месте. И вот, видимо на почве нервного истощения, случился случай лунатизма. Я сказал им, что абсолютно не помню что делал, потому что спал и видел сны. Такое объяснение очень не понравилось сотруднику с мясистой физиономией, оформлявшему протокол, однако поделать ничего было нельзя. Дирекция института прислала самую положительную характеристику, в академической поликлинике направили к неврологу, и на этом всё дело замяли.
Вот только киноплёнка бесследно пропала. В РОВД выдали лишь пустую коробку из под неё. В протоколе тоже оказалось написано, что была изъята пустая коробка. Или я сам, пока находился в беспамятстве, спрятал плёнку куда-то, либо же её потеряли в РОВД.
Чем больше времени проходило с того дня, тем больше я склонялся к мысли, что всё просто померещилось из-за электрошока и стресса, что никакой плёнки в действительности не существовало. Шли годы. Однажды я наткнулся в YouTube на старый ролик про то, как неадекватный сотрудник минской милиции в форме пристаёт к прохожим, спрашивая какой сейчас год. И всё бы ничего, если бы не его мясистое лицо. Это был тот самый офицер из РОВД, и он ПОВТОРЯЛ, в точности повторял то, что когда-то согласно составленному им протоколу делал я сам. Выходит, плёнка попала к нему, и, скорее всего, он её посмотрел. Вот тогда, той летней ночью, я сел и начал писать данный текст.
С тех пор прошло ещё больше времени, так что можно было собрать больше информации, обдумать всё. С большой достоверностью (и тому есть документальные подтверждения) можно утверждать, что действительно группа молодых учёных разных специальностей в середине 60х исследовала возможность фиксации потока восприятия. Идею такую часто использовали в фантастике того времени — записывать сны или живые впечатления одного человека, а потом неограниченно тиражировать и вопроизводить их в сознании других как кинофильм. И, насколько я могу судить, как минимум одна успешная запись у этих ребят получилась. Та самая, сделанная в Большом Зале в понедельник, 10 мая 1965 года, длящаяся несколько минут, пока эксперимент не был прерван администрацией и Евгений не повернул ручку на своём аппарате. Далее следуют лишь предположения, которых доказать нельзя, но возможно, запись оказалась избыточной, хранящей, подобно голограмме, куда больше информации, чем это ожидалось. Случайно получился слепок сознания подопытного, своего рода матрица. И будучи каким-то образом загруженной в зрителя, то есть меня, она позволила какое-то время интерактивно существовать в ней. Что-то вроде виртуальной реальности. Допустим, вы можете сейчас закрыть глаза, затем мысленно перенестись в хорошо знакомую комнату, например у себя дома, затем так же мысленно выйти из неё на улицу и погулять там. Для этого требуется лишь воображение и память. Вот такие вот знания, образы, память, оказались записаны и были неким образом спроецированы в процессе просмотра фильма.. Если это так, то всякий раз, просматривая фильм, можно на полчаса вновь попадать в тот далёкий майский день, гулять там, беседовать с людьми, делать что угодно и повторять этот опыт вновь и вновь, всегда стартуя с одного и того же момента..
Лишь одно подозрение отдаёт здесь неприятным холодком — а не случилось ли так, что слепок сознания был полон настолько, что на те 30 минут, пока я отправялся в 65-й год в чужое тело, этот чужак оказался в моём? И он точно так-же мучительно пытался понять где он, и что происходит… Может быть, на момент записи, этот Олег уже работал над технологией трансляции записанного потока через движущиеся образы, поэтому, увидев плёнку, смог понять, что случилось, и что он сам лишь временная проекция в каком-то зрителе? Сложно сказать. В этом есть, если вдуматься, что-то страшное.
Тот пережитый опыт вообще не прошёл бесследно. До сих пор, бывало, увидишь во дворе какой-нибудь ржавый заброшенный 407-й Москвич, и вдруг он кажется на фоне современных машин самым материальным и реальным, потому, что видимо, оттуда родом, существовал уже тогда. Современный город представляется мне туманным призраком, готовым развеяться дуновением весеннего ветра, а там, под ним, всё ещё находится тот залитый солнцем Минск из мая 1965 года, и он настолько реален и материален, что его можно видеть сквозь все химерические новостройки. Да и люди вокруг, они порой кажутся куда менее реальными, чем те ребята. Видимо, часть моей души так и осталась там, в 1965-ом, словно муха в янтаре. Хотел бы я знать, для чего эта плёнка оказалась в проекторской, и была ли она показана? И почему мир никогда так ничего и не узнал про неё?